|
Петр Краснов
урино считалось не слишком престижным дачным местом, но живописная Охта, где купались и ловили рыбу, окрестные леса и какое-никакое сообщение с городом привлекали сюда небогатых горожан. Полюбили Мурино и петербургские
англичане, заселившую целую улицу, — она с тех пор так и называется Английской. Они даже организовали в Мурине гольф-клуб, который существовал двадцать лет, до самой революции. Описание дачного Мурина можно найти в романе белогвардейского генерала Петра Краснова
«Опавшие листья». Краснов, несомненно описывает свою юность. Действие выбранного отрывка относится к 1882 году. Его альтер эго Федору Кускову четырнадцать лет.
«За два дня до Троицы Кусковы переезжали на дачу. Михаилу Павловичу (отец семейства. — Прим. ред.), занятому ежедневной службой, без каникул, было не до дачи. Но дети на свежем воздухе набирались сил, и это был обычай всех петербургских семей - покидать на лето душный Петербург, с его раскаленным асфальтом, известкой, пылью и навозными ямами, и уезжать в деревню. С первого года замужества Варвары Сергеевны (в романе ей сорок четыре года, она мать пятерых детей. — Прим. ред.) дача была ее заботой. Они жили сперва на прекрасных дачах в Петергофе и Стрельне, со стеклянными балконами, старыми таинственными садами, с барской мебелью… Но росла семья, уменьшались доходы, и они перекочевали сначала в Удельную, потом в Парголово и Коломяги. Дачи нанимались уже без мебели, с голыми стенами из барочного леса, с щелявыми жидкими переборками из тонких досок, заклеенных продранными обоями. Теперь они ехали в Мурино, за Лесным. Сообщение с Лесною конкою поддерживал тяжелый дилижанс “кукушка”, или “двадцать мучеников”, за сорок копеек лениво тащивший пассажиров по каменной дороге восемь верст до муринской церкви.
В день переезда встали в пять часов утра. <…> Чай пили сонные, вялые. Едва допили, унесли самовар и посуду укладывать в корзины с сеном. По всей квартире валялись мятая газетная бумага и клочки сена. Мебель была сдвинута в беспорядке, что “брать” и что “не брать”. <…>
Муринская церковь. Начало ХХ века
Две подводы, одна с ящиком синего цвета, другая платформой, запряженные рослыми красивыми лошадями, стояли на дворе у подъезда, и двое сильных и могучих, как их лошади, мужиков, атлетического вида, в красной и розовой рубахах, в черных жилетках, с нашитыми на спине мешками из грубого холста для переноски тяжестей, с крюками за поясом и с веревками, задавали лошадям сено. <…>
Варвара Сергеевна в легкой мантилье появилась на крыльце:
— Брезенты-то взяли?
— Да зачем, коли погода хорошая?
— А ну как дождь?
— Ничего. Рогожами хорошо укроем.
— То-то рогожами!.. Я когда нанимала,
так сговаривалась, чтобы брезенты непременно были.
— Да авось без дождя.
— А пойдет дождь, матрацы помочит.
На чем спать?..
— Вещи-то готовы? Брать можно? —
спросил примирительно мужик с кра-
сивой русой бородой.
— Готовы, давно готовы, — бойко от-
ветила Феня (горничная. — Прим.
ред.), одетая по-дорожному в шляпке,
черной легкой мантилье и с зонтиком
в руках, ставя небольшой сундучок на
подводу. <…>
Липочка и Лиза заявили, что они не могут ехать спиною к лошадям: их укачивает. Они сели с тетей Катей на заднюю скамейку, Варвара Сергеевна,
Миша и няня Клуша — спереди. Федя забрался на козлы. Кота Маркиза Карабаса оставили в ногах у Варвары Сергеевны. <…>
За городом, у деревни Ручьи, купили у девочек, бежавших за коляской, букетики ландышей. Варвара Сергеевна спросила молока. Девчонка сбегала в избу и принесла помятый жестяной
кувшин и стакан. Запросила за молоко двугривенный.
— И гривенника за глаза довольно, —
отрезала тетя Катя.
Варвара Сергеевна дала двугривенный:
— Бог с ними! Пусть наживаются.
Ишь, оборванная какая! <…>
| |
Алтарные образа и евангелистов в парусах писал знаменитый художник Владимир Боровиковский
Невесела была окружающая природа. Небо в облаках приникло к болотам, поросшим чахлой кривою березкою и низкими соснами. Тощий скот бродил по болотам. Босой пастух в сермяжной свитке стоял у дороги и смотрел на коляску. Болота сменились пахотой. Потом шли чахлые, чуть поднявшиеся овсы. Их сменяли золотистые прямоугольники полей, поросших цветущей куриной слепотой и дудками. Все было ровно. И лес вдали, темный, сосновый, ровным прямо угольником вступал в поля.
По сторонам дороги потянулся осиновый лесок, и сразу за зеленым лугом стали в линию за палисадниками дачи.
У крайней калитки стоял шест, и на
нем длинным языком мотался фантастический белый с голубым флаг.
— Куда ехать-то? — спросил кучер.
— А вот за церковью трактир будет, а
за трактиром направо по улице (сейчас
это Садовая улица. — Прим. ред.).
Виды Мурина, как и других дачных местностей, были запечатлены на «открытых письмах», которые дачники посылали знакомым
У большого трактира с красной вывеской золотом с разводами было написано “Муринский
трактир”, а внизу — “Постоялый двор. Продажа питей распивочно и навынос”. За трактиром вправо широкой аллеей берез шла Охтенская улица. И только въехали на пустое место между полей, Федя увидел возы, стоявшие у маленькой голубой дачки. Варвара Сергеевна, крестясь, вылезла из коляски. У нее отек ли ноги и кружилась голова. <…>
В Троицын день Федя проснулся от тихого шелеста над головой и запаха молодого березового листа. Мама привязывала к его постели березовую ветку. <…>
У большой белой каменной церкви, в ограде между больших берез и тонколистых ив, гомонил празднично одетый народ. Дачницы под пестрыми прозрачными зонтиками, барышни в малороссийских костюмах, студенты
в расшитых по вороту косоворотках, гимназисты, кадеты пестрым узором разместились между воротами ограды и церковью. Вился над ними сизый дымок папирос, и трепетал молодой задорный смех. По могилам прилегающего к ограде кладбища разместились деревенские парни, в пиджаках поверх цветных рубах, в сапогах гармоникой и в черных картузах. Девки, в ситцевых платьях и платках, некоторые по-городскому в шляпках и “пальтишках”, стояли отдельно, лущили семечки и задорно перекликались с парнями.
В церкви было тесно. По одну сторону стояли мужики в свитках. Маслянистые, с тщательно расчесанными затылками головы были напряженно тупы. Среди пахнущих махоркой и дегтем темных кафтанов ближе к амвону резкими пятнами легли белые кителя исправника и двух офицеров. Правая сторона церкви была занята бабами. Здесь крепко пахло коровьим маслом,
ситцем и луком. Платки, повойники, кички и шляпки с цветами непрерывно колебались, точно цветущий луг под напором ветерка. Иконостас старинной работы с толстощекими херувимами горел золотом. Иконы Спасителя и Божьей Матери были украшены желтыми гирляндами одуванчиков и курослепа. <…>
|
|
Федя с Варварой Сергеевной при шли в десять, но церковь была уже полна. Кончили читать евангелие. Федю, привыкшего к чинному порядку гимназической церкви, коробил непрерывный гул голосов, мешавший слушать и молиться. Его хлопали по плечу, просовывалась рука со свечкой, Федя передавал ее дальше, и по головам молящихся, по плечам, как щепки разбитого плота по порожистой реке, свечи текли к алтарю. Там выходил кто-нибудь из передних рядов, тяжело поднимался по ступени, бухал на четвереньках поклоны, крестился, мотая волосами, и ставил свечку. <…> Федя не понимал деревни. Он был далек от нее, в трудном деревенском быте видел только грязь, вонь и беспорядок. Когда выходили из храма, на погосте уже были пьяные, играли на гармонике парни и хохотали девки. Вечером на главной улице — “Муринском
проспекте” — шло гулянье, у трактира слышались буйные крики и рев пьяных голосов. Но на Охтенской улице, где на отшибе стояли три дачи крестьянина Ивана Рыжова, из которых одну снимали Кусковы, дремала покойная прохладная тишина. <…>
очь была на редкость теплая для Петербурга. По соседству у Семенюков пели хором что-то торжественное под аккомпанемент пианино. Далеко в стороне английских дач взлетали, оставляя огневые следы, ракеты и падали дрожащими красными звездочками,
погасая над темными купами столетних лип. Там играл оркестр, и плавные звуки вальса долетали до дачи Кусковых и порхали в темноте уснувшего палисадника. Федя вышел за калитку. На скамейке на мостике через придорожную канаву сидел Рыжов. Федя пожал крепкую мозолистую, не похожую на человеческую руку Рыжова с прямыми, жесткими пальцами.
— Убрали, Иван, сено? — Феде казалось, что с крестьянами надо непременно говорить о хозяйстве.
— Давно… Намедни жать начали. —
Рыжов подвинулся, давая место Феде.
— А что жать?
— Да рожь.Что у нас жать-то? Пшеницу не сеем.
— А овсы как?
— Ну, те не скоро.
Вы, почитай, с дачи съедете, как косить станем. Он у нас поздний, овес-то.
— А вот англичане тут на даче. — Федя подделывался
под язык Рыжова и оттого говорил ту-
манно и неясно. — Барышня и лошади,
значит, верховые. А сзади человек. Хорошо живут.
— Куды лучше! — оживился Рыжов. — Это Вильсоны. Я знаю. Песок возимши для сада. Богаты страсть. У него в Питере две фабрики, сказывали, три тыщи рабочих, и он — самый главный.
— А нельзя, чтобы все так жили?
— То ись как так? — удивился Рыжов.
— Ну вот, скажем, чтобы у меня, у вас,
лошади верховые, дачи… Все поровну.
— Лошадей, Федор Михайлыч, не хватит. Учены очень вы, барин. Мой отец, помирая, делил между мною и братом Степаном все поровну. А теперь у меня вот три дачи стоят, да покос я в казенном лесу снимаю, пудов поболее тысячи в город за зиму сена на кавалерию поставлю, а Степан пьяный валяется, у него одна коровенка да жена больная.
Вот вам и поровну».
Путь Феди Краснов проследил в романе до 1925 года: военное училище, служба, неприятие большевизма, эмиграция. Жизнь муринских крестьян до революции менялась мало, но после их, как и всех, ждала сначала продразверстка, потом принудительная коллективизация. Хозяйство Рыжовых явно будет признано кулацким, возможно, его потомков выселят, как выселили в Сибирь и на Север десятки муринских семей. Депортации, войны, исход молодежи в город в мирное время — население села на протяжении ХХ века
неуклонно сокращалось. В начале XXI века разросшийся город дотянулся и до Мурина, но теперь горожане едут сюда не на летний отдых, а на постоянное жительство.
Дачники добирались до Мурина сначала на паровике, который шел до Политехнического института, а потом на дилижансе. Но можно было приехать в Мурино и на такси — в подобной коляске
|
