Крестовский мост. 1929 год
емья Коллиандеров переехала в Петербург из Выборга с началом Первой мировой войны, в 1914 году, когда отец Тито, офицер русской армии, стал начальником отдела военной цензуры, контролировавшего почту из-за границы. Тито и его сестра Маргарета ходили в школу при шведской церкви на Малой Конюшенной, а старший брат Рюрик учился во Владимирском юнкерском училище на Большой Спасской (Пионерской) улице. Как и во многих финских семьях, дома говорили по-шведски, на улице – по-русски. Соседи удивлялись финским саням, на которых катались младшие Коллиандеры, – тогда в Петрограде они еще были диковинкой. В 1918-м семья перебралась из охваченной Гражданской войной России к родственникам в Финляндию. События тех лет Тито Коллиандер описал в воспоминаниях. Фрагменты из них были опубликованы на русском языке в альманахе «Невский архив», откуда мы и заимствуем несколько отрывков.
Вид из окна
Наши три комнаты были большими, в них были двустворчатые двери, блестящие паркетные полы и по два окна. Панорама была широкой и свободной: Малая Невка и мост, который вел с Петербургской стороны на Крестовский остров, а за мостом остров с дачами в окружении пышной зелени и небольшими доходными домами, справа, на нашем берегу, – массивный трехэтажный особняк Колобова.
Дом, где жили Коллиандеры, был сильно разрушен в 1942 году. При реставрации фасаду придали классические черты
Отец Колобова был гений коммерции, рассказывала мать. Он начинал подсобным рабочим на плашкоуте, трудился, накапливал сбережения, а сейчас его семья владела большим количеством плашкоутов, лесопильных заводов и домов, говорили, что они миллионеры. Им принадлежал и тот доходный дом, в котором мы жили, и расположенный между пристанью и домом, прямо под нашими окнами, ухоженный садик из нескольких групп деревьев и кустов. Садик окружала чугунная ограда, а ворота всегда были заперты на замок. Лишь кошки и голуби могли ходить по красивой дорожке, которая огибала кустарники в центре. Не знаю, пользовались ли сами Колобовы когда-нибудь своим садом.
<…> Мост был деревянный, разводной, очень горбатый, – правда, разведенным я его видел один раз. У моста была караульня, и около нее
почти всегда суетился полицейский в черном мундире, у которого была большая деревянная кобура для пистолета и свисающие красные ленты подтяжек. Но особое оживление мосту придавала конка, которая через регулярные промежутки времени, сильно дребезжа, проезжала на Крестовский остров и обратно. Две лошади ленивой трусцой тащили маленький вагон с сиденьями внутри и на крыше. У моста впрягали третью лошадь, кучер изо всех сил звонил в колокол, грозно кричал, бич свистел в воздухе, хлестал лошадей, и вагон взлетал на вершину моста. Там он на минутку останавливался и, смешно качнувшись, катился, притормаживая, вниз. Время от времени, когда случался какой-нибудь праздник, мы тоже ездили на конке, и, конечно, на крыше – как же иначе. В момент, когда вагон замирал на вершине моста, в животе чувствовалось приятное покалывание. И когда я сидел дома у окна и глядел сквозь пеларгонии матери, как трамвай покачивается на вершине моста, один вид
этого вызывал такое же ощущение. <…>
В чудный воскресный день, когда блестела под солнцем вода и развевались вымпелы у павильона яхт-клуба на противоположном берегу реки, когда по мосту лился непрерывный поток людей и экипажей и весело звенел колокол конки, тогда вид из нашего окна мерцал радостью. Стоило распахнуть рамы, как комнату заполняли веселые звуки. В праздничные дни мы, бывало, шли на прогулку всей семьей. В кондитерской Филиппова пили какао и ели взбитые сливки – война еще не добралась до какао и чудных гигантских пирожных. Потом ехали на Елагин остров, где гуляли по стрелке или, наоборот, двигались в сторону города: там нас ждали могучие гранитные набережные и беспредельные громады дворцов. <…>
Конка была основным транспортом, связывающим Крестовский остров с остальным городом
Квартира
Кроме кухни и комнаты прислуги во двор выходили еще две комнаты. Но они сразу были сданы в аренду: меньшая – киргизу с узкими глазами, большая, которая потом стала моей, – высокому малороссу. Они были студентами, и мама предупредила их строго: никаких ночных попоек и гостей женского пола! Всю первую зиму иногда слышно было, как киргиз щипал свой длинношеий инструмент и тихо напевал странные восточные мелодии или малоросс играл на своей балалайке. Наши комнаты были по другую сторону передней и полутемного коридора, который заканчивался мрачной прихожей перед кухней. Здесь стоял огромный ящик, в который дворник каждый день клал большие вязанки дров, втаскивая на спине по черной, то есть кухонной лестнице. На ней пахло чадом и щами, она была крутой и узкой и вела во двор. На этой лестнице были лишь простые железные перила и немытые окна, там обитали кошки, подстерегавшие крыс. Эта лестница была для слуг, а мы ходили через парадный подъезд, по широкой стильной лестнице, которую охранял швейцар, опрятно одетый привратник. У него были украшенная золотистой выпушкой фуражка, доброжелательные глаза и большие коричневые усы. Комнаты со стороны двора были намного скромнее тех, что выходили на улицу. Печи не изразцовые, а жестяные. Вместо блестящего паркета – изношенный линолеум. Да и вид из окон не такой красивый и просторный. Перед глазами у
меня громоздились черные и красные железные крыши, торчало множество труб и разбегались в разные стороны подвешенные на столбах провода – их тогда еще не умели соединять в кабели и прокладывать под землей. Вокруг стояли неуклюжие бурые, покрытые копотью дома, массивные и тяжелые. Двор был довольно мрачным, с неровной булыжной мостовой и дорожками из каменных плит, проложенными от подъезда к подъезду и вниз к воротам, как бы деля его на несколько частей. Над каждым подъездом были красные жестяные козырьки на кронштейнах.
Уличные торговцы
Я научился различать голоса лоточников. Каждый из них кричал на свой лад. «Клюква – ягода – клюква» – крик торговца клюквой, веселый
и грустный одновременно, был ясным и полным своеобразного ритма. «Халат-халат, халат-ха-лат», – басовито гудело из самой глубины двора.
Выговаривалось это грозно, но не требовательно…
Разносчик мороженого. 1900-е годы
|
|
Угрюмый с виду человек звучно бил себя в грудь кулаком. Это был татарин с мешком за спиной. Раскосые глаза над резко выступающими скулами, смуглая кожа, на голове – ни на что не похожая шапка. Говорили татары монотонно, их речь лилась какими-то странными толчками. Халатами называли длинные, до земли, кафтаны на ватной подкладке, неопределенного цвета, широкие со складками, их носили персы, кавказцы и другие восточные народы. Сбоку на ремне у них был кинжал, похожий на те, что, украшенные серебром, висели у нас в зале. Подобно тому как татарин вызывал в воображении все восточное, возгласы торговца клюквой напоминали все связанное с этой ягодой. Замороженная и обвалянная в сахарной пудре или теплый и густой кисель – ни с чем не сравнимый десерт. При входе в кухню, в кладовке между дверьми, у нас всегда стояла посудина с клюквой. В любое время можно было пойти и насыпать полную чашку, добавив еще сахару, сколько душе угодно.
Среди голосов татарина и торговца клюквой слышался голос лудильщика. Звонко, почти как крик о помощи раздавалось «Лююююдить-паять». За окном взгляд сразу упирался в разинутый рот лудильщика. Толкая перед собой коляску с медными кувшинами, кастрюлями и самоварами, он медленно подвигался вперед, поминутно адресуя свои вопли жителям верхних этажей. Его поджидали. То и дело выглядывала из какого-нибудь окна хозяйка и зазывала его в дом взмахом руки. Или кто-то выходил с посудой во двор и направлялся к мастеру.
В 1917-м
Историки ошибаются, когда говорят, что «никто не защищал царский престол». В таком случае почему же Февральская революция в Петрограде потребовала столько жертв? Называли цифру в восемь тысяч человек. Гиды в Ленинграде упоминают их между прочим, проезжая мимо Марсова поля, в недра которого эти жертвы, главным образом молодые студенты, были захоронены. <…> В разных районах неделю продолжалась стрельба. Повсюду шли обыски. Заявились и к нам. Ввалилась целая команда солдат и штатских с красной розеткой в петлице и красной лентой на рукаве. Мать попросила: «Будьте добры, вытрите ноги». Пришедшие послушно повиновались, забрали маленький старый револьвер, валявшийся в тумбочке. Затем походили по комнатам, обыскали их. Прежде чем они ушли, прошло порядочно времени. <…>
Горластый мальчишка-газетчик первым узнавал последние новости. 1914 год
Как раз в ту зиму мы с сестрой начали торговать газетами на улице. Экстренные номера приносили нам немалый доход. Люди спешили к газетчикам и прямо рвали газеты с рук. Мы еле успевали считать деньги и восклицать: «“Вечерние огни”! Экстренный номер!» Деньги оставались в нашем распоряжении. На них мы покупали что-то из еды, если удавалось ее найти, или шли в любимый кинотеатр «Триумф». Там сидела все та же дама, что и до революции, все за тем же пианино, и барабанила мелодии, которые мы знали наизусть. Буйные эпизоды с верховой ездой или стрельбой шли под один из ее всегдашних маршей, для сцен напряженного ожидания годились и вальсы. <…> Фильмы делились на несколько сеансов, не было ни цвета, ни звука, между картинами на экране появлялся дрожащий текст, который нужно было успеть быстро прочесть. Кинотеатр «Триумф» находился в полукилометре от дома (напротив нынешней станции метро «Чкаловская». – Прим. ред.). Зал вмещал не более восьмидесяти человек, в большинстве – мальчишек, лузгающих семечки. Пол, видимо, никогда не подметался, и шелуха от семечек покрывала его ковром. Как только фильм заканчивался, открывали боковые двери, вся мальчишечья толпа выстраивалась в ряд на тротуаре, и каждый пускал струю, так что было слышно только журчание и шипение, а водосточная канава дымилась. Сестра ожидала на приличном расстоянии. Свобода! Все то, что раньше запрещалось, теперь было разрешено. Превосходное дело – свобода, ощущал я, облегченно шагая домой.
На мосту
Однажды, когда мы все были дома и спали, рядом на мосту убили человека, который – как говорили – пытался ограбить магазин, расположенный в нашем доме. Позднее рассказывали, что воров было двое или трое, но остальным удалось убежать. Когда револьверная или винтовочная стрельба раздается под окнами – звук невероятно громок. Дело было под утро, после первой революции. Тогда были введены строгие правила: воров расстреливали на месте! <…> Когда выстрелы смолкли, мы осторожно выглянули в окно. Солдаты на мосту как раз подхватили распростертого на земле человека и бросили его через перила. Тот нисколько не сопротивлялся. Тело его рухнуло на льдины, сгрудившиеся у моста, покружилось там несколько минут и было затянуто под лед. Какой-то солдат бросил вслед шапку. Она долго оставалась на льду, как и кровавое пятно, впитавшееся в деревянный мост. <…>
Мосты в Петрограде долгое время считались стратегическими объектами и охранялись солдатами. 1918 год
Лето наступило рано. Дни стояли теплые. Сбежавшие с фронта солдаты и другие молодые бездельники заполонили улицы… Им было жарко. Они купались в Неве и лежали голышом на набережных и пристанях, жарясь на солнце. Бесстыдно загорали на парапетах, разгуливали по тротуарам, тут же мочились… Ведь была свобода! Женщинам было неприятно идти через мост. Ведь с обеих его сторон галдели компании голых мужчин, часто весьма грубых по манерам и стилю речи. Под нашими окнами на пристани эти пловцы тоже торчали целыми днями. <…> Дядя Арне отправлялся с семьей в Финляндию. «Нужно ехать сейчас, пока есть еще возможность, – объяснял он, взволнованно ходя по комнате. – Я не хочу видеть, как мои дети висят на столбе!» Мебель свою он оставил у нас в маленькой комнатке. Дверь после этого держали закрытой, и эта мебель осталась там навсегда. Мы не уехали из Петербурга. Пока продолжалась война, нужна была военная цензура, а пока работала цензура – отец оставался на службе. Он все еще носил форму и каждый день уходил по простреливаемым улицам. Наверное, все кончилось летом, в любом случае отцовское жалованье было невелико, а еда становилась все дороже и дороже. По старой аристократической привычке дома не принято было говорить о деньгах, тем не менее о них говорили все чаще. В ломбарде давали несколько рублей за серебряные ложки и позолоченные вещицы, но у нас
таких предметов не было. Наши восточные кувшины и тарелки пылились в ожидании покупателя в витрине антикварного магазина. <…> Назревали важные события. День ото дня становилось все тревожнее и страшнее. Вдруг вставали трамваи, и все должны были выскакивать и искать укрытия в подъезде, за углом, за фонарем. Начались погромы царских винных погребов. Бешеные, пьяные солдаты шатались по улицам, орали песни, дрались и стреляли друг в друга. В это время нужно было держаться в стороне и не попасть на линию огня или туда, куда могла бы отскочить пуля. Констатировав, что сегодня нам не дойти до школы, мы поворачивали назад.
Дом, где Коллиандеры снимали квартиру, сохранился, но, поврежденный в 1942-м прямым попаданием снаряда, в 1949-м был капитально отремонтирован и перестроен. Сад на набережной, некогда отделявший его от особняка хозяев, купцов Колобовых, исчез. Большой мощеный двор, который описывает Тито, был поглощен соседним хлебозаводом, построенным в 1931 году на Левашовском проспекте. Новый Крестовский мост сменил старый деревянный в 1951 году.
В начале ХХ века Песочная набережная еще понятия не имела о пробках
|
