Ни один из героев на фасаде этого дома не повторяется
тот занятный доходный дом возвели в начале ХХ века Николай Васильев и Алексей Бубырь. Бубырь вскоре стал его хозяином и поселился в нынешней квартире № 10 на шестом этаже. В процессе строительства он отвечал за планировку, а автором стилизованных изображений птиц, рыб и мифологических существ, которыми буквально усеян фасад, был, вероятно, Васильев. Эти монстры не сразу бросаются в глаза, но уж если их заметил – не оторваться! Место для «сказочного» дома не самое подего клоны занимают более эффектные места. Так, по соседству, на Невском, 72, в створе улицы Рубинштейна, возвышается дом архитектора Симы Минаша, явно вдохновленный более ранним проектом Васильева – Бубыря. Здесь тоже сидят совы, орлы и куропатки. Увлекшись таким «звериным стилем», Минаш создал еще более точную копию на Широкой улице (улица Ленина), 33. Но если в доме на Стремянной ни один мотив не повторяется, то в этих более поздних вариантах, как и у архитектора Евгения Морозова на Кронверкском проспекте, 23, имеет место рутинная штамповка. Все эти дома в отличие от прототипа обращены фасадом на солнечный
юг, то есть гораздо лучше освещены. Хотя, может быть, в том, что дом на Стремянной смотрит окнами на север, откуда к его создателям и
пришло вдохновение, есть особый смысл.
Сааринен
Термин «северный модерн», неведомый в начале ХХ века и до сих пор неизвестный за рубежом, тем не менее знаком петербуржцам. Говорят, родом он из Скандинавии и Финляндии. Мол, пока мастера центральноевропейского модерна работали с мотивами классическими (порой искаженными до неузнаваемости), на севере пытались отыскать альтернативу греко-римской традиции, обращаясь, в частности, к своему фольклору. Например, к финскому эпосу «Калевала», как раз тогда получившему знаменитое оформление одного из лидеров национального романтизма Финляндии, художника Аксели Галлен-Каллелы.
Неудивительно, что похожий сказочный дом можно отыскать в Хельсинки, на центральной улице, носящей имя Александра II. Заказало его зодчему Элиэлю Сааринену страховое общество «Похъела», уже своим названием подтолкнувшее автора к экспериментам. Ведь Похъела – не просто «север» по-фински, но также название мифической «злой» страны из народного эпоса. Сходство с петербургскими памятниками не случайно, а разница в несколько лет не оставляет сомнений, кто на кого повлиял: финское здание немного старше. Колония в данном случае оказалась впереди метрополии. И столицу России вскоре захлестнуло увлечение стилем, придуманным в подконтрольной ей Финляндии. А что же Скандинавия?
Асимметрия, камень в облицовке и звериные мотивы – три составляющие зданий северного модерна
Лидваль
Путешествующий по маршруту Хельсинки – Стокгольм не может не заметить существенных отличий в облике двух городов. В шведской столице почти нет сколько-нибудь заметных памятников модерна. У шведов тоже был национальный романтизм, но его расцвет пришелся на 1920-е и принял иные формы. А на рубеже веков лидерство в этой части Европы принадлежало, конечно, «убогим чухонцам», как ни сложно в это поверить тем, кто привык свысока смотреть на «глухую провинцию». Многих северный модерн оставил равнодушным, и это заметно на примере хотя бы Эстонии. Вот уж откуда до Финляндии рукой подать! В Таллине довелось поработать Сааринену, а наиболее заметный памятник северного модерна – здание Немецкого (теперь Русского) драм театра – построили те же Васильев с Бубырем. Но местные зодчие никакого интереса к северному модерну не проявили, и вообще, кроме Хельсинки и Петербурга мотивы этого стиля прижились еще только в Риге.
Портал здания страхового общества «Похъела» в Хельсинки
|
|
Сомнения в способности финнов в одиночку придумать нечто оригинальное заставило наших исследователей искать аналоги в Швеции. Вот, например, Федор Лидваль, швед, живший и работавший в Петербурге, почти одновременно с «Похъелой» использовал «звериные» мотивы в оформлении дома на Каменноостровском, 1–3. Там впервые в Петербурге появились и пауки, и мухоморы, и над всем этим богатством флоры
и фауны – сова. Но, за вычетом подобных деталей, Лидваля с финской архитектурой ничто не связывало. На самом деле сводить северный модерн к одним лишь сказочным или природным мотивам нельзя. Его другая отличительная черта – избыточная монументальность фасадов, достигаемая
за счет неотесанных (кстати, более дешевых) каменных плит. Для Лидваля, как и для шведской архитектуры, это нехарактерно. А уж третье свойство – дерзкая асимметрия – шведам в начале ХХ века вообще было чуждо. Что до пауков и различных кикимор, то при всей сенсационности они быстро вышли из моды. Архитекторы разочаровались в таких курьезах и в той же Финляндии после «Похъелы» вычурные орнаменты изгнали из архитектуры в пользу простых геометрических схем. Авторы дома на Стремянной тоже быстро позабыли о диковинных зверях и, в отличие от своих эпигонов, больше к ним не возвращались. Следовательно, сущность стиля не в причудливом декоре.
Ричардсон
Но откуда же взялся северный модерн? В поисках его источников обратимся к далеким временам и столь же далеким странам. Хотя первопроходцы модерна в пылу полемики с академистами, работавшими «в стилях» и привыкшими цитировать и копировать, упирали на абсолютную новизну своих творений, на их положение вне времени и истории, связи с традицией все же были. Северный модерн близок к Средним векам. Не случайно и на Петроградской стороне, и на острове Катаянокка в Хельсинки нет-нет да и возникнет чувство, будто попал в средневековый город. Причиной тому – высокие башни на каждом втором доме. В их нижней части скрываются эркеры, а в изысканных завершениях, как правило, нет функциональной необходимости. Они здесь просто для красоты и асимметрии. В доме на Стремянной средневековый вертикализм присутствует неявно, но есть и эркер, и высокая крыша, и тонкие сбои в симметрии. Кажется, что финнов-то не должны были привлекать эти «замковые» мотивы, ведь они служили напоминанием о шведских захватчиках, оставивших немало памятников крепостного зодчества по всей стране. Но ко времени борьбы за отделение от Российской империи эпоха шведского владычества уже позабылась, и в архитектуре врагом номер один стал имперский классицизм с его производными.
Пример северного модерна на широте Рима – одна из библиотек Ричардсона в окрестностях Бостона
Северный модерн близок к предшественнику готики, недооцененному когда-то романскому стилю. Его первооткрывателями оказались американцы, которые начиная с середины XIX столетия бесконечно варьировали образ монастыря раннего Cредневековья, вплоть до того, что даже купили один такой монастырь во Франции и перевезли в Нью-Йорк в качестве музейного экспоната. Своим новым музеям, библиотекам и даже затерянным в лесной глуши частным колледжам они часто придавали романские черты. Это означало здания с тяжелыми приземистыми колоннами и арками, а главное, с подчеркнуто монументальными стенами. Автор самых удачных проектов в неороманском стиле – Генри Ричардсон, создавший несколько
университетских библиотек в окрестностях Бостона. Эти постройки 1880-х поразительно близки и к финской, и к петербургской архитектуре эпохи модерна, например к Национальному музею в Хельсинки, возведенному Саариненом. Но как узнали на окраине российской империи о бостонском зодчем? Уж точно не от скандинавских коллег! Пример влияния Ричардсона на европейскую архитектуру можно отыскать совсем не в Стокгольме, а в Лондоне, где один из немногих памятников модерна – галерея «Уайтчепел» – всем своим видом свидетельствует: этот американский стиль в Старом Свете знали. Но по-настоящему наследие Ричардсона пришлось ко двору не на севере, а на северо-востоке континента, в частности в Петербурге. Здесь первым памятником неороманского стиля стало церковное здание – костел в Ковенском переулке. При очевидном стремлении зодчих Леонтия Бенуа и Мариана Перетятковича воспроизвести французскую романику, два основных признака северного модерна – асимметрия и облицовка грубыми плитами – здесь уже есть, отсутствуют лишь диковинные звери и птицы. Выходит, что, соединив декор дома Лидваля с композицией и облицовкой костела, Васильев с Бубырем могли и сами отыскать рецепт северного модерна, не знай они ничего о
доме «Похъела». Но они о нем, конечно, знали, даже специально ездили в Хельсинки посмотреть на работы Сааринена. Идеи носились в воздухе…
Костел Лурдской Божьей Матери в Ковенском переулке
Жаль, что уникальные приемы, примененные при строительстве дома на Стремянной, были растиражированы модой. Но ценитель модерна, знающий, как нечасто в России количество «модерновых» домов переходило в качество, непременно отличит оригинал от подражаний. А простой прохожий удивится нетривиальным деталям, столь актуальным в эпоху ироничного постмодерна. Иван Саблин
|
|
|
|
|
 |
Личный опыт
Джон Николсон
английский предприниматель – о том, как купил квартиру Алексея Бубыря
|
Как-то летним вечером 2001 года я узнал, что в доме № 11 на Стремянной улице продается квартира на шестом этаже, и, зная, что там жил сам архитектор Алексей Бубырь, помчался проверить, не его ли это апартаменты. Стремянная тогда производила сложное впечатление: серая бетонная коробка бани на углу с улицей Марата, церковный дом № 20 с острой башенкой, пустырь на углу жутковатого Поварского переулка и мощный дом Бубыря, доминировавший над улицей, – сразу не скажешь, добрый или злой. Открываю обшарпанную дубовую дверь странной формы, и меня проглатывает густой мрак. С трудом различаю геометрический декор по стенам и в центре потолка, напротив заснувшего камина, лепной рисунок: все покрыто слоями серого мела. Какое-то сонное царство. Откуда-то справа и спереди светит луч вечернего солнца. Я – туда. Оказываюсь на
пологой винтовой лестнице. Медленно пробиваюсь наверх по ритмичным полукружьям пролетов, мимо стен темно-зеленого цвета и дубовых оконных рам. Мрак остается внизу. Когда владельцы квартиры № 10 на шестом этаже открывают дверь, я попадаю в пространство, залитое теплым светом. Подхожу к окнам, вижу кроны деревьев, небо, крыши, купола… Недоумеваю, где я, ведь я зашел с узкой, темной Стремянной.
Жилище окнами во двор оказалось задней частью большой квартиры архитектора. С помещениями, расположенными вдоль фасада, она соединяется переходом, который висит над двором, огибая полукруг лестничного пролета. В парадной части сейчас умещаются три отдельные квартиры. В интерьере уцелели «родные» оконные рамы разных конфигураций, изящно-простая лепнина, голландские печи со строгим декором, двери оригинальной для своего времени конструкции – полые внутри – и даже встроенные шкафы в коридоре и подставки для мыла в ванной. На потолке в бывшей гостиной Бубыря светит такое же лепное солнце, как и на плафоне в парадной. Получается, что образ солнца пронизывает все здание с фасада до его сердца и с первого этажа до последнего. Очень цельный этот дом! Наделен особым духом, особой силой. В нем живут долго и энергично и расстаются крайне неохотно. Знаю по собственному опыту.
Орнамент в парадной дома № 11 заиграл новыми красками благодаря Джону Николсону
|
