Лишь три здания в Петербурге облицованы мрамором: Исаакиевский собор и два дворца
XIX веке, когда иные мегаполисы Европы буквально задыхались от тесноты и перенаселенности, Петербург являл собой уникальный пример города не просто просторного (широкая Нева, площади и сады), но с необычно низкой плотностью населения. Наряду с величественными правительственными зданиями, где вообще никто не жил, в центре преобладали особняки и дворцы, где в идеале должен был жить какой-нибудь один человек, по крайней мере одна семья, — выходило по две-три семьи на квартал. Естественно, дети стремились уехать от родителей, братья — разъехаться, оттого в городе появлялись все новые роскошные частные дома. Были в таких особняках, конечно, еще и слуги, а кроме того, в городе жили купцы, мещане, чиновники, просто бедные люди, ютившиеся где придется. Для них строились первые доходные дома. Однако жить в многоквартирном доме, сколь бы ни были апартаменты роскошны, а соседи известны, в ту эпоху считалось большим несчастьем, а для знати — вообще чем-то унизительным. Потом уже, когда в больших городах не осталось места для возведения особняков, пришлось и ей переселяться в дома нового типа. По сути, для многих знатных семей, особенно тех, что по-беднее, это стало первым уплотнением.
Но еще раньше, на рубеже XVIII и XIX веков, в Петербурге сделали важный шаг: правилом стало строить единым фронтом вдоль улиц.
Отчасти тому способствовал классицизм с его требованием хотя бы внешней строгости и простоты, отчасти сказались какие-то глубокие культурные и экономические сдвиги. Русские города все меньше походили на деревни с замкнутыми дворами и глухими заборами, когда господские дома посреди участка могли быть и вовсе не видны с улицы (как усадьба Юсуповых на Фонтанке) либо гордо высились за узорчатой оградой в глубине парадного двора (как дворец Воронцовых на Садовой). Теперь же следовало прятать внутри квартала служебные корпуса. Речь шла не об одних только конюшнях и кухнях, за парадными фасадами могли притаиться и небольшие сады, и картинные галереи, и домашние церкви. Всему этому не хватало места с главной стороны дома — порой даже парадным залам приходилось уходить в глубину, для освещения таких комнат устраивали специальные дворы или же делали верхний свет. Картину внутриквартальной жизни дополняли оранжереи и зимние сады. Простой прохожий, созерцавший со стороны парадного подъезда не слишком крупное здание, и не догадывался, сколько всего скрыто от его взора!
Еще сложней разобраться в этом теперь, ведь такие городские усадьбы практически нигде целиком не сохранились, причем их растворение в новой застройке началось задолго до революции. Дворовые территории продавали, туда втыкали жилые корпуса, позади дворцов возникали дворы-колодцы с типовой бежевой окраской стен, с однообразными рядами окон и брандмауэрами. Лишь в немногих дворах Петербурга сохранились скромные садики, часто разбитые уже в советское время. Новые дворы, куда и солнце-то нечасто попадает, не лишены собственной эстетики, но если представить вместо них сады с павильонами и оранжереями, станет понятно, сколь многое город потерял в пору безудержного роста столицы русского капитала.
Симметрию фасада дома на набережной нарушает
некстати проделанная дверь
|
|
Итак, на месте нынешних убогих дворов в старой части города надо вообразить не изнанку, а потаенную внутреннюю жизнь, как личные покои позади парадных залов. Стало быть, облик кварталов в центре был более гармоничным, без резких переходов и контрастов. Дома не стремились к многоэтажности: в отсутствие лифтов жить высоко означало жить плохо. Еще в середине позапрошлого века многие центральные улицы украшали двух-трехэжные дома. И совершенно не случайно в особняках братьев Кушелевых-Безбородко, расположенных по соседству, главную лестницу зодчие трактовали как отдельный парадный интерьер, а вовсе не колодец с бесконечными заплетающимися маршами.
Уцелевшие благородные фрагменты садового фасада
смотрятся посреди дворов-колодцев как откровения
Два дома в начале Гагаринской улицы возведены на рубеже 1850–1860-х годов. Точнее, речь шла о радикальной перестройке уже существовавших строений. Зато потом здесь ничего не меняли, и фасады этих зданий сохранили первоначальный вид, являя типичный пример стиля историзма, именуемого у нас эклектикой. Вот именно, что типичный, и не без эклектики. Никаких больших имен за этими проектами не стоит. Братья Кушелевы заказали их двум немецким архитекторам, из которых один — Роман фон Генрихсен (уроженец Прибалтики) — имел
некоторую известность в столице, но исключительно как строитель заводов. О другом же, Эдуарде Шмидте, известно мало: учился в Берлине, возможно, где-то там и родился, а возможно, даже что-нибудь возвел. Несколько сооружений в Петербурге, связанных с ним, не идут, конечно, ни в какое сравнение с этим домом. Кушелевские дома довольно похожи — видимо, родственные узы оказались сильней индивидуального почерка архитекторов, да и вообще тогда было принято строить богатые дома именно так. Всякого рода изящные мелочи (скульптурные детали и тому подобное) приветствовались, а вот монументальные колоннады были уже не в чести. Кажется, именно Шмидт придумал завершить фасад тремя лучковыми (то есть представляющими собой сегмент круга) фронтонами, но появились они на фасаде соседнего дома — со стороны Невы, тогда как хозяин дома № 3 от этой детали отказался. Зато он превзошел брата по части затрат на облицовку. Вместо привычной петербургской штукатурки на фасаде использован карельский мрамор, по которому дом и получил позднее свое название, хотя трудно найти какие-то еще черты сходства со знаменитым творением Ринальди. Кроме этих двух дворцов мрамором в Петербурге облицован только Исаакиевский собор. Нечто итальянское в архитектуре дома на Гагаринской тоже, конечно, можно отыскать, но это не позднее барокко Мраморного дворца, а скорее стиль палаццо кватроченто, привитый петербургским особнякам Гаральдом Боссе, который спланировал, еще раньше Шмидта, садовый фасад здания. Вот только итальянцы никогда не были настолько расточительны, предпочитая украшать свои строения более дешевыми сортами камня, а мрамор приберегали для интерьеров или уж если для фасадов, то церковных. Да и в обращении с деталями Шмидт допускает много вольностей. Мелочь, казалось бы, но то, чего, скорее всего, не знал заказчик, как не ведает современный житель города, зодчий не знать не мог, его именно этому учили в берлинской академии. Пилястры или колонны на фасаде должны быть в разных этажах разных ордеров, как это продемонстрировал фон Генрихсен. У Шмидта же ордер один, назовем его «условно коринфским». Но на ошибку эту мало кто обратит внимание, всех здесь привлекают естественные достоинства благородного материала — мрамора, разноцветного в разных этажах.
|
Где-то уцелели только окна, где-то дверные косяки, в Золотом зале новые только люстры, мебель и паркет
|
|
|
|
Настоящая эклектика разворачивается внутри, где отдельные комнаты кажутся словно позаимствованными из разных стран и эпох. Немного готики, немного барокко, и только строгого классического стиля опять же нигде не найдешь. Но сохранность даже главных залов относительная: исчезли хранившиеся здесь произведения искусства, почти нет мебели, ибо все, что можно было унести, отсюда унесли, оставив только потолки и стены. В других помещениях воспоминаний о былом и вовсе не осталось. Только где-нибудь неожиданно вылезет посреди коридора деревянная арка или второстепенная лестница продемонстрирует старинные кованые перила. Что ж, такая участь постигла многие дворцы самой Италии, часто менявшие владельцев, — там тоже под роскошными плафонами нередко стоит современная офисная мебель.
Хуже всего сложилась судьба тех частных домов, что стали в конце концов домами многоквартирными. Ячеистая структура такого здания не оставляет шансов парадным залам, кроме того, дом обязательно надстраивают, ведь два-три этажа в центре города — бессмысленное расточительство. Вот и смотрятся теперь кушелевские особняки сущими карликами рядом с увеличенным почти вдвое домом Придворного ведомства на углу улицы Чайковского. Те же здания, что пережили капиталистическую реконструкцию, после революции могли на короткое время стать «музеями старого быта», ведь спешно бежавшие хозяева оставляли обстановку, то есть экспозицию в готовом виде. Затем такие музеи закрывали, что-то пропадало, а все самое ценное передавалось в другие музеи. И тогда спасением для особняка, точнее, всяко меньшим злом становилось размещение в нем какой-нибудь организации, желательно научно-исследовательской, просвещенные сотрудники
которой могли пощадить остатки былого убранства. А то, что пережило и советское время, теперь настигло новое зло — вездесущий евроремонт: подвесные потолки, ковролин, сайдинг довершают обезличивание. Малый мраморный дворец, переданный в 1927 году Институту охраны труда, варварски эксплуатировался почти до середины 1990-х. Но нечто подлинное еще живет даже в самых неприглядных уголках его внутренних помещений и дворов. Вот только трудно сейчас представить изначальное устройство здания, из-за многочисленных встроенных перегородок, новых лестниц, переходов, прорубленных или, наоборот, навеки закрытых дверей больше похожего на какой-то причудливый лабиринт. А что за будущее у закрытого ныне углового дома, откуда выгнали всех арендаторов, сказать еще трудней.
Всякий город меняется в сторону укрупнения и уплотнения, Петербург тоже, так что роскошь жить в собственном доме, да еще с садиком и конюшнями, сегодня уже никто себе позволить не может. Оттого все подобные дома, неважно, охраняет их кто-то или нет, обречены и дальше терять остатки старинного убранства, а то и вовсе таинственным образом сгорать или гнить и разрушаться за синим забором. Иван Саблин
 |
Местный
Евгения Нехорошева
сотрудник НИИ охраны труда — о военных тайнах
|
Физико-химическая лаборатория Института охраны труда, где я проработала сорок лет, занималась анализом воздушной среды на предприятиях. Из двадцати сотрудников половина разрабатывали индикаторные трубки, а остальные в бесконечных командировках исследовали, в том числе и с помощью этих трубок, чем дышат рабочие в цехах. Сварочные работы на судостроительных верфях, переработка пластмасс, процессы на химкомбинатах, даже создание лодок «Пелла» — все это вредные производства. За созданием химического оружия
мы не следили, для этого существовал особый институт, но многие из нас имели «секретность». В случае плохих анализов закрыть производство мы не могли, это в полномочиях СЭС, но давали конкретные рекомендации по вентиляции и средствам индивидуальной защиты. В перестройку система начала рушиться, заказы постепенно исчезли, на здоровье трудящихся всем стало наплевать. Институт из ведения профсоюзов перешел в подчинение Минтруда, а сейчас относится к Российскому государственному социальному университету. Лаборатории закрыли, библиотеку частично перевезли в Москву. Оставшиеся сотрудники сейчас лишь проводят на предприятиях так называемую аттестацию
рабочего места (загазованность, акустика, освещенность), сообщают результаты главному инженеру, а уж он принимает меры, если сочтет нужным.
До распада в институте работало человек двести, коллектив был на удивление дружный. На втором этаже размещались лаборатории светотехники, обеспыливания, вентиляции, на третьем — акустики, эргономики, гигиены и химическая. Дирекция, отдел кадров и бухгалтерия занимали парадную анфиладу второго этажа. А кабинет нашего начальника находился в комнате-сейфе, открыть дверь туда можно было только с разбега, поэтому лишний раз его не беспокоили. Мы, химики, в отличие от остальных сотрудников пользовались привилегией
подниматься к себе в лабораторию по мраморной парадной лестнице. На площадке второго этажа в углу есть потайная дверь, которая ведет
на черный ход и к нам на третий этаж.
|
