Из третьего посвящения к ахматовской «Поэме без героя»: «Полно мне леденеть от страха, лучше кликну чакону Баха, а за ней войдет человек… Он не станет мне милым мужем, но мы с ним такое заслужим, что смутится Двадцатый век». «Милым мужем» не стал Ахматовой знаменитый английский философ и литературовед сэр Исайя Берлин. «Смущение» века – начало холодной войны. Ахматова считала: именно ее встреча с британским дипломатом в Фонтанном доме привела мир на грань ядерного уничтожения. И хотя поэты порою склонны придавать провиденциальное значение происшедшему с ними, в данном случае Ахматова была права. В ноябре 1945 года британский дипломат, сотрудник посольства в Москве Исайя Берлин посетил в Фонтанном доме Анну Ахматову. Прежде знакомы они не были. Ахматовой исполнилось в тот год 56 лет, Берлину – 36. Он свободно говорил порусски, родители его эмигрировали из Петрограда в 1919 году. Берлин закончил Оксфорд, стал профессором. С началом войны пошел на дипломатическую службу, которая в любой стране связана с разведывательной. В 1945 году Форин Оффис посылает его в СССР. В Книжной лавке писателей на Невском проспекте Берлин разговорился с блоковедом, знатоком Серебряного века Владимиром Орловым, который предложил познакомить его с Анной Ахматовой. «Мы с критиком вышли из Книжной лавки, – вспоминал Берлин, – повернули налево вдоль набережной Фонтанки. Фонтанный дом, дворец Шереметевых – прекрасное здание в стиле позднего барокко, с воротами тончайшего художественного чугунного литья, которым так знаменит Ленинград. Внутри – просторная зеленая площадка, напоминающая четырехугольный дворик какого-нибудь большого колледжа в Оксфорде или Кембридже. По одной из крутых темных лестниц мы поднялись на верхний этаж и вошли в комнату Ахматовой. Комната была обставлена очень скупо, по-видимому, почти все, что в ней стояло раньше, исчезло во время блокады, было продано или растащено. В комнате стоял небольшой стол, три или четыре стула, деревянный сундук, тахта и над незажженной печкой – рисунок Модильяни. Навстречу нам поднялась статная седоволосая дама в белой шали, наброшенной на плечи». Визит Орлова и Берлина к Ахматовой прервался криками со двора: «Исайя, Исайя!» Берлина звал британский журналист Рэндольф Черчилль – сын знаменитого премьер-министра. Оказалось, что он, узнав от общих знакомых, что Берлин отправился к Ахматовой в Фонтанный дом, нашел дворец, но номера квартиры Анны Андреевны не знал. Берлин выпроводил полупьяного друга, вечером он еще раз пришел в Фонтанный дом. Они проговорили до утра. «По мере того, как уходила ночь, Ахматова становилась все более и более одушевленной... Она заговорила о своем одиночестве и изоляции как в культурном, так и в личном плане... У нее еще оставались преданные друзья... Однако поддержку она черпала не от них, а из литературы и образов прошлого: пушкинского Петербурга, “Дон Жуана” Байрона, Моцарта, Мольера, великой панорамы итальянского Возрождения... Я спросил, представляет ли она себе Возрождение в виде реального исторического прошлого... или в виде идеализированного образа некоего воображаемого мира. Она ответила, что, конечно, как последнее. Вся поэзия и искусство были для нее – и здесь она употребила выражение, принадлежавшее Мандельштаму, – чем-то вроде тоски по всемирной культуре... внеисторическая реальность, вне которой нет ничего. Она говорила о дореволюционном Петербурге, городе, где она сформировалась, и о долгой темной ночи, которая с тех пор надвинулась на нее. Она говорила без малейшего следа жалости к себе... Никто никогда не рассказывал мне вслух ничего, что могло бы хоть отчасти сравниться с тем, что она поведала мне о безысходной трагедии ее жизни. До сих пор само воспоминание об этом настолько ярко, что вызывает боль», – писал Берлин.

Через месяц Берлин возвращался из СССР в Англию через Хельсинки и 5 января 1946 года снова встретился с Ахматовой. В тот день она подарила Берлину стихотворение:

Истлевают звуки в эфире,
И заря притворилася тьмой.
В навсегда онемевшем мире
Два лишь голоса: твой и мой.
И под ветер незримых ладог,
Сквозь почти колокольный звон,
В легкий блеск перекрестных радуг
Разговор ночной превращен.

По словам журналиста Майкла Игнатьева, «во время беседы с Ахматовой, длившейся всю ночь, они едва коснулись друг друга. Он оставался в одном конце комнаты, она в другом; будучи совсем не донжуаном, а неофитом во всем, относящемся к сексу, он оказался в квартире прославленной обольстительницы, пережившей глубокое взаимное чувство с почти десятью ярко одаренными мужчинами. Она сразу же мистически придала их встрече историческое и эротическое значение, в то время как он робко сопротивлялся этому подтексту и держался на безопасно интеллектуальной дистанции. К тому же он оказался и перед более прозаическими проблемами. Прошло уже 6 часов, и ему нужно было пойти в туалет, но это разрушило бы атмосферу. К тому же общий туалет был в глубине темного коридора, так что он не двигался с места и курил одну за другой свои швей царские сигары. Внимая истории любовной жизни, он сравнил ее с Донной Анной из Don Giovanni и рукой, в которой была сигара, – жест, сохраненный в стихах, воспроизводил моцартовскую мелодию. Стало совсем светло, и с Фонтанки слышался звук ледяного дождя. Он поднялся, поцеловал ей руки и вернулся в “Асторию”, ошеломленный, потрясенный, с чувствами, напряженными до предела. Он взглянул на часы и увидел, что было уже 11 утра. Бренда Трипп (сопровождавшая Берлина сотрудница Британского Совета) ясно помнила, как бросившись на постель, он повторял: “Я влюблен, я влюблен”». «Я не знаю, следили ли за мной агент тайной полиции, – писал Берлин, – но никакого сомнения не было в том, что они следили за Рэндольфом Черчиллем». Тут Берлин проявляет поразительную наивность: следили, конечно, за обоими. Конец 1945–начало 1946 года – время окончательного определения линии советской послевоенной внешней политики. И Сталин, и члены его Политбюро колебались: недавние союзники фактически сдали СССР Восточную Европу, запад Европейской части страны лежал в руинах, у США была ядерная бомба, у СССР не было, при дружественных отношениях с Западом можно было получить от него многомиллиардную помощь. Имелись основания и для жесткого противостояния: коммунизм был повсеместно популярен, советская сухопутная армия с легкостью могла завоевать Западную Европу, вот-вот Мао должен был прийти к власти в Китае. И главное: хорошие отношения с Западом могли подорвать советский строй изнутри. Всякие либеральные реформы, как правильно рассуждал Сталин, губительны для мощи СССР. Коммунизма с человеческим лицом не существует. Встреча британского дипломата с поэтессой, олицетворявшей в глазах власти «внутреннюю эмиграцию», могла быть интерпретирована как вмешательство во внутренние дела. Ахматова была знаменита, Сталин понимал ее политический вес. Он был взбешен: «Оказывается, наша монахиня принимает иностранных шпионов!» Находящийся ныне на Западе бывший резидент советской разведки в Вашингтоне Олег Калугин, будучи у замначальника ленинградского КГБ, видел оперативное дело Ахматовой: оно до сих пор не опубликовано. Так вот дело это велось по «линии “Ш”», то есть шпионаж. И начато было именно в связи со встречей Ахматовой с Берлиным. В 1965 году в Оксфорде, по словам Берлина, Ахматова не сомневалась в значении их встречи в Ленинграде: «по ее мнению, мы, т. е. она и я, нечаянно, самим лишь фактом нашего свидания, положили начало холодной войне и тем самым изменению истории человечества. Она придавала этому абсолютно буквальное значение и... была уверена в этом совершенно непоколебимо. Для Ахматовой она сама и я рисовались в виде персонажей всемирно-исторического масштаба, которым судьба определила положить начало космическому конфликту... Я не мог и подумать, чтобы возразить ей... поскольку она бы восприняла мои возражения как оскорбление сложившемуся у нее трагическому образу самой себя как Кассандры – более того, то был бы удар по историко-метафизическому видению, которым пронизано так много ее стихов. Я промолчал». Ахматова была права: «холодная война» на внутреннем фронте началась в августе постановлением ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград» (то есть о Зощенко и Ахматовой). Затем «ленинградское дело», борьба с «космополитизмом и низкопоклонством», постановление по генетике, «дело врачей». Опустился «железный занавес», СССР и НАТО стали готовиться к Третьей мировой войне. В конце концов Сталин эту войну проиграл; метафорически говоря, Ахматова его победила.

Дом Шереметьевых на Фонтанке. Л.Премацци. 1867 г.