Большой театр. Акварель неизвестного художника.

Из воспоминаний К. Скальковского. СПб, 1899.

«Когда из Одессы я поехал доканчивать образование в Петербург, то попал в Горный институт, который издавна славился своею любовью к театру. Из этого заведения вышли Каратыгин, Самойлов, Брянский. В корпусе даже был особый домашний театр, где режиссерствовал известный водевилист Оникс – псевдоним нашего профессора начертательной геометрии, впоследствии начальника Монетного двора, горного генерала Ольховского. Артистические традиции твердо сохранялись в институте. При мне, впрочем, кадеты играли более летом на даче, но зато зимою корпус представлял совершенную консерваторию; всем были розданы казенные инструменты (в корпусе был особый оркестр из писарей и кантонистов, под который мы ежедневно отплясывали после ужина), и потому только и слышались звуки валторн, тромбонов и виолончелей. Как бы разделяя кадетский принцип, что «утром полезно гулять, а вечером вредно заниматься», начальство возило нас то и дело на казенный счет в театр, по большей части в русскую оперу, тогда обыкновенно пустовавшую. Да и без этого почти каждый вечер мы отправлялись в театр на собственный счет в оперу, в галерею 1-го яруса, где я еще кадетом был абонирован, или во французский театр в балкон. В кресла ходить кадеты тогда права не имели. При таких занятиях, конечно, театральные вопросы нас очень занимали, и в химической лаборатории, служившей клубом, пока наши колбы и реторты кипятились и растворы процеживались, мы ежедневно по часам спорили о сравнительном достоинстве Тамберлика и Кальцолари.

Профессор аналитической химии полковник Иванов, ярый театрал, принимал лично горячее участие в этих спорах. Случалось, что склянки лопались в песчаных банях во время этих споров, и добродушный Иванов подсказывал нам количество того или другого погибшего элемента, почти уже готового к определению. Истощив все аргументы в защиту своего героя, один кадет говорил другому: «Тамберлик куда выше, он, говорят, и не пьет ничего, кроме водки, а твой Кальцолари питается молоком». Тамберлик был тогда кумиром не одних кадетов. Буквально в значительной части петербургских кружков ни о чем другом не говорили, как о Тамберлике, что остроумно описал в одной из своих повестей Николай Успенский. Трудно выдумать картину более эфектную, какая представлялась ежегодно в бенефис Тамберлика. Давался обыкновенно Otello, и при появлении тенора в гондоле в 1-м акте буквально весь театр, даже дамы в ложах вставали со своих мест, и неистовые овации продолжались минут пять. Молодежь просто боготворила Тамберлика; овации были особенно сильны там, где видели малейший случай для намеков на тогдашние либеральные веяния. Фразу «cercar la liberta!» в «Вильгельме Телле» заставляли Тамберлика повторять по три и по пять раз. Такой же успех имел потом дуэт Грациани с Анджолини в Puritani, заканчивавшийся словами «Gridande liberta!»

Галерея 1-го яруса, примыкавший к ней так называемый «ящик», то есть парадиз, из которого ровно ничего не было видно, как и из средней части галереи, битком набитые народом, представляли оживленную картину. Проходы также были полны, и за право постоять капельдинеры взимали с любителей belcanto по рублю. Во время представления мы не стеснялись расстегиваться, снимать галстуки, а аплодировали так, что мундиры у нас постоянно были с заплатами под мышками. В антрактах мы пили воду ковшом прямо из ведра и неистово спорили из-за того или другого артиста. Особенно много было ожесточенных споров из-за Барбо, красавицы со скверным голосом. За красоту мы ее поддерживали с таким жаром, что чуть не дрались с противной партией в антракте. Муж артистки, ее горничная и даже собака были предметом нашего особого внимания на театральном подъезде. Она нас всех знала, раздавала фотографические карточки с надписями и дозволяла целовать свои ручки. Я помню, как один высокопоставленный теперь муж, а тогда кадет, бросившись целовать Барбо и не рассчитав времени, поцеловал по ошибке меня. Когда Барбо уезжала, мы просто плакали и устроили даже в корпусе род ночного богослужения в ее честь по особой программе с музыкой из опер, где она участвовала.

На Масленой театральная горячка доходила до безумия, мы высиживали по два раза в день в театре, поедая в промежуток блины с скверным маслом в трактире «Роза», vis-a-vis с Большим театром; зато первая неделя поста казалась чем-то вроде могилы.»