Приют общества призрения неимущих. Дети за шитьем одежды. Фото Карл Булла

Первая мировая война нового века – массовая, тотальная, беспощадно использующая все новейшие технические чудеса, – немедленно породила неслыханные до того по масштабу проблемы беженцев, сирот, оставшихся без поддержки, крова и кормильцев, в числе которых было множество детей. Россия, как и большинство стран, не имела тогда разветвленной и централизованной государственной системы призрения и поддержки пострадавших: подобные структуры возникли позднее, как реакция нового – тоталитарного – государства на вызовы, брошенные новым – тоталитарным – веком.

В годы же Первой мировой, в последние годы существования старой России, практически вся тяжесть оказания помощи жертвам войны легла на имевшуюся традицию благотворительности и милосердия. В работу включились как уже существовавшие организации, так и вновь созданные – например, состоявшее под высочайшим покровительством Общество повсеместной помощи пострадавшим от войны солдатам и их семьям, которое уже в 1914 году открыло на Крестовском острове приют для солдатских детей, оставшихся без призрения. Выбор места не случаен: такие приюты обычно старались размещать вне городской черты либо на зеленой окраине (известный пример – приют, основанный Дмитрием Философовым на станции Торбино в Новгородской губернии), дабы здоровье детей укреплялось на свежем воздухе, а сами они были ограждены от городских искусов. Немаловажной была также возможность содержать домашнее хозяйство: сад, огород, скотный двор. Крестовский приют занимал двухэтажный деревянный дом, окруженный огромным садом, который тянулся вдоль Александровского проспекта (теперь проспект Динамо). За домом был двор со службами: дворницкой, постройками для скота, птицы и т. д. В хозяйстве держали лошадь, корову, свиней, коз, кроликов, кур. Ухаживать за живностью помогали воспитанники.

Вспоминает А. Королева: «Детей в приюте было сравнительно немного. Я попала в него осенью 1915 года после смерти матери (отец был на фронте) и получила №43. Ничего обидного в нумерации не было: номерами метили наше платье и белье. Оно было индивидуальным. Мы его сами чинили для себя, мальчишек и младшей группы. Ребята постарше ремонтировали для всех обувь, получая начатки хорошей профессии. Звали же нас только по именам, а когда случались три Кати, то в обиходе звучало: Катя, Котя и Китя… Кормили четыре раза в день, вкусно и сытно. Заведующая, Серафима Васильевна Альянаки, всегда сидела за одним из общих столов и ела то же, что и мы. Так вот и жили мы со своими радостями и печалями размеренной приютской жизнью, расписанной по часам, благодаря чему многое успевали сделать.

Вечерами щипали корпию (изношенное тряпье резали на ленты и раздергивали затем нитки, что заменяло вату), вязали носки для солдат и перчатки с пальца ми, вывязанными наполовину для удобства в стрельбе. Летом трудились в саду, купались в речке Винновке, заготавливали корм для скота. На Рождество веселились у елок, на Масленой неделе возили нас в театр, в цирк Чинизелли.

Однажды спокойная жизнь кончилась. В начале марта 1917 года вечером со брали нас в зале, и воспитательница торжественно оповестила: “Дети, царя больше нет, его свергли. У нас революция”. Почему то стало тихо, и вдруг раздался робкий голос: “А кто вместо него?” Воспитательница не знала. В столовой между стен висел огромный портрет царя в золоченой раме. На другое утро мы увидели вместо портрета три огромных крюка. Они торчали – два снизу, один наверху – напоминая о портрете в красивой раме. Вывеску тоже сняли. Утром и вечером мы обычно пели молитвы (перед едой дежурный читал “Отче наш”). В одной из них были слова: “Победы государю нашему Николаю Александровичу”. Два дня эту молитву мы не пели, потом пришло изменение: “Победы христолюбивому воинству”.

Новыми словами молитвы и пустым простенком с крюками закончилась для нас Февральская революция. Больше ничего не менялось. Те же молитвы, Закон Божий на уроках, обязательные посещения церкви по воскресеньям. Все как будто по-прежнему. Но новые для нас слова – собрание, митинг (куда няни бегали по очереди), возбужденные разговоры. Все это будоражило и нас. А время шло. Выплыли фамилии: Керенский, Брешко-Брешковская. Заговорили громко о Временном правительстве, меньшевиках, большевиках. В журнале “Сатирикон” появились карикатуры, смешные и нам непонятные.

За весну и лето задний двор сильно опустел: мы съели корову, свиней, кроликов. Стали в обед чаще появляться постные щи, едва забеленные сметаной. Хлеб, который раньше лежал горкой на блюдах и мы его брали сколько хотели, теперь дежурные раскладывали около тарелок по порциям. Да и хлеб нам уже не привозили. Дежурные ходили за ним в булочную довольно далеко, к самому Елагину острову. У булочной обычно стояла длинная очередь. Безмолвно, не протестуя, пропускали наших ребят без очереди.

Наша начальница видела, что средства иссякают, общество благотворителей распадается. Этим людям было уже не до приюта. Тогда она послала в несколько городов письма с просьбой принять полсотни детей. Первый ответ пришел из Тюмени. Городская управа соглашалась принять нас на свое попечение. И начали мы собираться в город, о котором не слышали даже на уроках географии. Узнали, что это в Сибири. Кто-то пустил слух, что там и летом – зима. И ходят по улицам белые медведи. Это казалось страшноватым, но интересным. Шел октябрь семнадцатого года. Мы ехали в Тюмень».

Приютские дети за игрой в крокет. 1915 г.