Моноплан пролетает мимо трибун Коломяжского ипподрома. 1910 г. Фото К. Буллы

В 1908 году все слои русского общества охватила "авиационная лихорадка": на витринах замелькали открытки, изображавшие полеты первых аэропланов за границей, в иллюстрированных журналах появились портреты интеллигентного француза в котелке - инженера Луи Блерио - и американцев братьев Райт. На прогулках и за обедом обсуждались возможные "высоты" и "длинноты" управляемого полета, заучивались имена летчиков, находились различия в конструкциях летательных аппаратов. Известность авиаторов, а позднее и авиатресс, затмевала нынешнюю популярность поп-звезд. Россия включилась в авиагонку стремительно и уже к началу Первой мировой войны обладала своими воздушными силами, своими конструкторами и летчиками-героями. Восходили звезды Сикорского, Лебедева, Ефимова, Руднева. Все начиналось на Комендантском аэродроме.

В 1910 году Императорский Всероссийский аэроклуб (ИВАК), в надежде подлатать свой дефицитный бюджет, устроил в Петербурге первое авиашоу - пригласил на показательные полеты пять зарубежных летчиков. Единственным русским участником первой авиационной недели был Николай Попов, незадолго до того отправленный ИВАКом во Францию и получивший там диплом авиатора. Поскольку в состав учредителей клуба входили конные магнаты - Петербургское скаковое общество и Московское общество поощрения рысистого коннозаводства, клубу удалось арендовать для праздника Коломяжский ипподром. События тех весенних дней, безумный вос торг горожан, когда они увидели в петербургском небе первых летчиков, лучше очевидцев никто не опишет - читайте воспоминания Льва Успенского или Николая Анциферова. Остается добавить, что приглашенный французский летчик Юбер Латам - герой воспоминаний Успенского - так и не получил обещанных ИВАКом денег, поскольку не продержался в воздухе оговоренных 120 секунд (газеты настойчиво напоминали о "неудачном полете" и "фиаско Латама"), но триумфальный прием, устроенный ему петербуржцами, должен был скрасить его разочарование.

"Про Губерта (Юбера - Ред.) Латама писали: аристократ, прославленный охотник на львов, увлекается авиацией, связался с фирмой Левассер, строящей монопланы "Антуанетта", и вот теперь ставит на них рекорд за рекордом. Горбоносый щуплый француз в пестром плоском "кепи" - тогда они впервые появились у нас, и я не отстал от матери, пока мне не купили такую же "авиаторскую фуражку", - пленил мое сердце. И когда я увидел на городской стене афишу, извещавшую, что на Комендантском скаковом поле за Новой деревней в 11 часов утра 21 апреля 1910 года знаменитый французский авиатор Латам продемонстрирует свое героическое искусство, всем окружающим стало ясно, что не пустить меня на этот полет - значило бы меня убить. Но по всем признакам дело пахло сенсацией, и позволить девятилетнему мальчишке отправиться одному туда, где соберется невесть сколько народа, мама никогда не рискнула бы. Было заранее известно, что полет состоится только при ясной погоде. У Строганова моста (ныне Ушаковский. - Ред.) водрузили высокие, разубранные лентами мачты: если полет состоится, на них должны были поднять флаги, если нет - приспустить. Чуть живой от волнения, я вылетел пулей на переднюю площадку вагона: флаги полоскались на ветру, а по мосту в сторону Новой деревни текла никогда еще мною не виданная до того дня толпа.

Сколько бы я ни прожил, никогда не забуду этого дня - светлого весеннего солнца над бесконечно широким и зеленым скаковым полем; не забуду высоких многоярусных, увенчанных веселыми флагами, кипящих целым морем голов трибун и мальчишек, да и взрослых людей, гроздьями повисших на еще не одетых листом березах за забором. Не забуду меди нескольких оркестров, вразнобой игравших - тут "На сопках Маньчжурии", там "Кекуок", в третьем месте "Варяга",краснолицых капельмейстеров в офицерских шинелях. И синей каймы деревьев Удельнинского парка, и домишек деревни Коломяги, еще дальше, и, прежде всего, маленького светло-желтого самолетика, окруженного горсткой хлопотливо возившихся с ним человечков, да на некотором расстоянии зеленовато-серых солдат, оцепивших его редким кольцом. Самолет стоял прямо перед нами, но довольно далеко. В мамин бинокль было видно, как ползают по нему черненькие фигурки, как кто-то садится, как в ванночку, в его пилотскую гондолу, что-то делает в ней, крутит колесо штурвала, опять выскакивает, опять садится…

Время от времени одна из фигурок подходила к пропеллеру, бралась за него, делала резкое усилие. Пропеллер вздрагивал, судорожно раскачивался, сливался вдруг в прозрачный круг и снова останавливался, делая два-три спазматических движения. Над машиной подымалось легкое облачко сизоватого дыма, до трибун доходило фырканье мотора, а ветер доносил запах горелого касторового масла. Вокруг принюхивались, морщили носы дамы в огромных шляпах, почтенные мужчины в котелках пожимали плечами "Нда-с, душок! Крылатые-то люди… припахивают какой-то сатанинской гарью! Ну что? Полетит он или нет?" <…> Прошел полдень. Заполненные до отказа трибуны гудели, как целая пасека титанических ульев. Вдоль нижних первых рядов, счастливые такой нежданной коммерцией, катали свои ящики на колесах мороженщики. Разносчики лимонада, булочники с корзинами, торговцы мелким кондитерским товаром собирали обильный урожай. Мама скормила нам пять пачек шоколада "Гала-Петер", поила нас то нарзаном, то грушевой и лимонной шипучкой. Несколько раз она порывалась сказать: "Ну, дети, довольно!" Но меня можно было унести только трупом.

Трибуны не пустели. Шумела, посвистывала, изощрялась в добродушных насмешках публика на заборах и деревьях... Где-то сломался сук, где-то затрещала изгородь. Туда рысью пробежали околоточный с несколькими городовыми - "Ого! Эти уже полетели. Видишь, разбег берут". А уйти было немыслимо, потому что желтая полотняная птичка "Антуанетта" ни на минуту не оставалась спокойной. Два или три раза Латам в своей фирменно клетчатой кепке садился на пилотское место, давал газ… Под нарастающий гул трибун "птеродактиль" все быстрее и быстрее пускался бежать туда, к Коломягам… Вот-вот сейчас, вот еще чуть-чуть… Стоп! Покачиваясь, машина останавливалась. Солдаты, стоявшие у пробега в таких позах, что казалось, каждый из них сам был готов взлететь, кто впробежку, кто c ленцой шли туда, где она замерла, разворачивали и волокли "Антуанетту" обратно. И опять все начиналось заново…

Мы с мамой досидели на трибунах до вечера. "Антуанетта" фыркала, облачка дыма все голубели, запахом горелой касторки совсем забило запах мыла "Брокар" и благоухание одеколонов "Царский вереск", а бесчисленное множество народа - от студентов до подмастерьев, от светских дам до белошвеек - ворчало, поругивалось, острило над авиацией и техникой, вспоминая, что "от хорошей жизни не полетишь", и… - не расходилось. Солнце пошло к закату. И вдруг желтый беспомощный аэроплан заревел по-новому, мужественным решительным звучанием. Как и все предыдущие разы, он, подпрыгивая на неровностях почвы, побежал туда, на запад, в сторону заката. Дальше, дальше… И вдруг между его колесиками и травой образовался узенький зазор. Он расширился. Под машиной открылись холмы у Коломяг… Сколько нас было тысяч, не знаю, но вздох вырвался один: "Летит! Батюшки, летит!", "Ма шер, иль воль, иль воль, донк!", "Мама, мама, ну, смотри же, полетел!" Это продолжалось считанные секунды, не больше одной или двух минут. Латам поднялся, может, метров на двадцать - пролетел наверняка не более ста или полутораста саженей - и вдруг, потеряв летучесть, но не присутствие духа, "планирующим спуском" (я-то все это тогда уже знал!) вернулся на землю. И как вам кажется, что тогда случилось? Само поле было отделено от трибун бело-красно-черным шнуром-канатом, натянутым на полосатенькие короткие столбики, за которыми похаживали хорошо кормленные усатые городовые.

И вот - в один миг - ничего этого не стало: ни ограждения, ни городовых. Тысячи людей с ревом неистового восторга, смяв всякую охрану, неслись по влажной весенней траве, захватив в свою вопящую, рукоплещущую массу и солдат стартовой команды, и горстку французов, и русских "членов аэроклуба", и разнаряженных дам, и карманных воришек, целый день чистивших кошельки у публики, и разносчиков съестного, - неслись туда, где торопливо, видя это приближение и еще не понимая, к чему оно, то выскакивал наружу, то вновь испуганно вжимался в свою маленькую ванночку-гондолу сам мсье Юбер Латам.

Я и другие мальчишки мчались вместе со всеми, опережая взрослых "тяжеловесов". Но мне до сих пор непонятно, как моя мама - женщина выше среднего роста, скорее полная, чем худая, в тогдашней безмерно длинной юбке, в шляпе, укрепленной на ее голове длиннейшими булавками, - как она, влача за руку моего младшего брата, домчалась до самолета почти одновременно со мной. Один материнский инстинкт не дал такого бы спортивного эффекта, тут проявилась и ее страстная любовь ко всему "передовому" и небывалому. Я увидел близко от себя горбоносый профиль маленького Латама, растерянную, с примесью страха, улыбку на его лице, взрослые, пыхтя, оттеснили нас от авиатора. "Качать" тогда не было принято, его понесли на руках. И мы были бы безутешны, если бы студентам не пришла в голову идея - нести на руках и аэроплан.

И тут я восторжествовал. Я так ухватился за изогнутый светло-желтого дерева костыль машины, что, если бы меня начали оттаскивать, оборвались либо мои руки, либо хвостовое оперение "Антуанетты". <…> Мы подзадержались на свое благо - не попали в самый трам-тарарам разъезда. Трамваи "двойка" и "тройка", отчаянно звоня, обвешанные до крыш, еле пробирались в возбужденной людской реке. Извозчики со всего города с вытаращенными глазами, яростно нахлестывая запаленных кляч, рвались к скаковому полю. В веселой толпе появились с утра принесенные косушки. И уже жены костыляли подвыпивших мужей по затылку: "Иди, иди, латам проклятый. Ты у меня дома полетаешь, с третьего этажа!" Все первоначальное развитие авиации потом прошло у меня на глазах. Я видел, как М. Ефимов ставил рекорды высоты и продолжительности полета. Я видел, как улетал в победный полет Петербург-Москва А. Васильев. Много лет спустя я имел радость присутствовать при прилете и отлете в бесконечно длинный рейс одного из последних цеппелинов с доктором Гуго Эккенером в качестве командира. Я стоял в толпе, когда к Северному полюсу отправлялась в первый рейс экспедиция Амундсена-Нобиле и изящная "Норвегия", старшая сестра злополучной "Италии", разворачивалась в ленинградском небе. Но никогда я не испытывал такой полноты счастья, такой гордости за человека, как в тот незабываемый день, когда Юбер Латам подпрыгнул саженей на десяток над свежей травой поля за Новой деревней и, пролетев сотни три шагов, снова опустился на ту же траву".

В петербургском «товариществе авиаторов» были и авиатрессы. Первой из них получила диплом пилота Лидия Зверева (в центре). 1911 г.